Висожары высоко,
А месяц-то низко.
Живет милый далеко,
А постылый близко.
Пойду плясать,
Весь пол хрястит.
Мое дело молодое,
Меня Бог простит.
Дайте, дайте мне пилу,
Я рябинушку спилю.
На рябине тонкий лист,
А мой милый гармонист.
Ах, што ж ты стоишь,
Посвистываешь?
Картуз потерял,
Не разыскиваешь!
Я ходила по полю,
Мимо кони топали.
Собирала планочки
Ваниной тальяночки.
Пали снеги, пали белы,
Пали да растаяли.
Всех хорошеньких забрили,
Шантрапу оставили.
Ах, щечки горят,
Алые полыщут.
Не меня ли, молодую,
В хороводе ищут?
Ай, мать бро́нится,
И отец бро́нится:
— За каким же непутевым
Наша девка гонится!
А я чаю накачаю,
Кофею нагрохаю.
Поведут дружка в солдаты,
Закричу, заохаю.
Ах, девки, беда —
Тальянка худа.
Надо денег накопить
Да тальяночку купить.
Ах, сад-виноград,
Зеленая роща.
Ах, кто ж виноват —
Жена или теща?
Ай, мать, ай, мать,
Накой меня женишь?
Я не буду с женой спать,
Куда ее денешь?
Молодой мельник
Завел меня в ельник.
Я думала — середа,
Ныне понедельник!
Не трожь меня, Ванька,
Я попова нянька.
В коротенькой баске,
Голубые глазки.
Ах, лапти свей
И оборки свей.
Меня милая не любит —
Лихоманка с ней.
Я ли не поповна.
Я ли не духовна.
А кто меня поцелует,
Благодарю покорно!
Пускай хают, нас ругают,
Что отчайные растем.
А мы чайные-отчайные
Нигде не пропадем!
В эту пору, на Миколу,
Я каталася на льду.
Приходили меня сватать,
Я сказала: не пойду!
Ах, темный лес,
Подвинься сюда.
Я по этому лесу́
Свое горе разнесу.
Провожала Коленьку
За нову часовенку.
Провожала за ручей,
Я не знаю, Коля чей.
Чик, чик, чикалочки,
Едет мужик на палочке.
Жена на тележке
Щелкает орешки.
Уж я рожь веяла
И овес веяла.
Мне сказали — дружка взяли,
А я не поверила.
Никому так не досадно,
Как мне, горькой сироте:
Съел я рыбицу живую,
Трепещется в животе!
Гнев Ильин, или так тому от Бога быть положено для опамятования людям и разуму, большая была засуха и сгорела рожь и овсы.
Кто побогаче, возили воду и поливали, и у тех на ниве еще кое-что уцелело, а у бедняков ничего — чисто поле.
Сидят мужики на кулишках, о своей беде гуторят.
А шел с поля старичок-странник. Приостановился.
— Что это вы, добрые люди, пригорюнились?
— А видел, чай, на полях-то что деется! Неоткуда нам и помощи ждать.
Посмотрел старичок, головой покивал: пожалел, видно.
— А давайте, детушки, мне ржи горстку! — сказал старик.
А те и не знают, зачем ему рожь? Уж не подшутить ли задумал над ними старик: народ-то нынче всякий и над чужой бедой посмеяться радость себе найдет.
А другие говорят:
— Принесите ржи, может, наговор какой сделает.
И согласились. Кликнули ребят. Полное лукошко принесли.
Взял себе старичок ржи горстку.
— Проведите, — говорит, — меня ко всякому дому, мне посмотреть надобно.
Пошли, повели старика.
И ни одну избу не обошел старик — и везде на загнетках у запечья по зерну клал. А к ночи ушел. Хватились покормить старика, а его уж нет нигде.
Так и легли спать.
Так и прошла ночь.
А когда на утро проснулись — и проснулась с ними горькая дума, — что за чудеса! — глазам не верят: рожь во все устья вызрела и в каждом доме, где положил старик зернышко, колос из трубы выглядывает, и на божницах лампадки горят перед Николою, а на поле посмотришь, залюбуешься, — колос к колосу.
Бог помиловал — уродил хлеб. И умолот был, не запомнят: по полтысячи мер всякий набил. Поминали странника-старичка, Николу Милостивого.
Жил-был один человек, а время было трудное, вот он и задумал себе промыслить добра да недобрым делом: что у кого плохо лежит — не обойдет, припрячет, а то накупит дряни какой, выйдет купцом на базар и так заговорит ловко, так выкрутит, совсем тебя с толку собьет и втридорога сбудет, — одно слово, вор.
И всякий раз, дело свое обделав, Николе свечку несет.